НОВОСТИ
СТИХИ
MP3
|
Роман о девочках...
Девочки любили иностранцев. Не то, чтобы они не любили своих
соотечественников. Напротив... Очень даже любили, но давно, очень
давно, нет, лет 6-7 назад. Например, одна из девочек - Тамара,
которая тогда и вправду была совсем девочкой, любила Николая Свя-
тенко, взрослого уже и рослого парня, с двумя золотыми зубами,
фантазера и уголовника, по кличке коллега.
Прозвали его так, потому, должно быть, что с ним всегда хорошо
было и надежно иметь любые дела. В детстве и отрочестве Николай
гонял голубей, подворовывал и был удачлив. Потому что голуби -
дело опасное, требует смекалки и твердости, особенно когда "подс-
нимаешь" их в соседних дворах и везешь продавать на "Конку" с
Ленькой Сопелей - от слова сопля, кличка такая. Сопеля - компань-
он и одноделец, кретин и бездельник, гундосит, водку уже пьет,
словом - тот еще напарник, но брат у него на "Калибре" работает.
И брат этот сделал для Леньки финку с наборной ручкой, а лезвие -
из наборной стали, из напильника. И Ленька ее носит с собой.
С ним-то и ездил коллега Николай на конку продавать "подсня-
тых" голубей, монахов, шпанцирей, иногда и подешевше - сорок и
прочих - по рублю, словом, как повезет. А на рынке уже шастают
кодлы обворованных соседей и высматривают своих голубей, и кто
знает - может и у них братья на "Калибре" работают, а годочков им
пока еще до шестнадцати, так что больших сроков не боятся, ножи
носить - по нервам скребет, могут и пырнуть по запарке, да в го-
рячке.
- Сколько хочешь за пару?
- 150.
- А варшавские почем?
- Одна цена.
- А давно они у тебя? - И уже пододвигаются потихоньку и берут
в круг и сплевывают сквозь зубы, уже бледнеют и подрагивают от
напряжения и предчувствия... Уже мошонки подобрались от страха-то,
и в уборную хочется, и рученьки потные рукоятки мнут.
Вот тут-то и проявлял коллега невиданное чутье и находчивость.
Чуял он - если хозяева ворованных голубей. И тогда начинал подвы-
вать, пену пускал, рвал от ворота рубаху и кричал с натугой, как
бы страх свой отпугивая.
- Нате, волки позорные, берите всех, - и совал шпанцирей и мо-
нахов опешившим врагам своим. Еще он успевал вставить, обиженно
хныкая:
- Сами только взяли по 120 у Шурика Малюшеки.
Мал был Колька коллега и удал уже, и хитер, и смекалист. Наз-
вал он имя известного его врагам голубятника, жившего поблизости
с обворованными.
- Ну, ты артист! - восхищался Сопеля, когда удавалось вырвать-
ся, потому что вся ватага устремлялась на поиски Шурика и, воз-
можно, найдя его, била нещадно.
- Артист ты, - заикаясь, повторял Ленька, - и где ты так наб-
латыкался. Я уже чуть было рыжему не врезал. А тут ты как раз
заорал. Ну ты, коллега, даешь!
Вырос Колька во дворе, жил во дворе, во дворе и влюбился. Ког-
да Тамара с ним познакомилась, вернее - он с ней, она-то про него
давно знала и видела часто и снился он ей, сильный и бесстрашный,
да легенды о нем ходили по всему району - как он запросто так по
карнизу ходил, как избил да выгнал четверых или пятерых даже ха-
ныг, которые к ним в подъезд поддавать ходили и со второго этажа
подглядывать в женские бани. Их жильцы водой да помоями поливали,
но они все равно шли, как на работу. Что за напасть? И глядеть-то
они могли только в предбанник, где и не все голые, да и видно
только от поясницы и ниже, а выше-то не видно, а какой интерес
видеть зад без лица?
Колька их выгнал и избил еще. Но это так все - для Колькиной,
что ли характеристики. Было ему 25, водились у него деньжата, иг-
рал он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные - преблатные, пе-
реживательные песни, курил что-то пахучее. Возьмет папироску,
надкусит кончик, сдвинет тонкую бумажку с гильзы вперед, табак
вытрясет, смешает с чем-то, пальцами помнет и обратно в папирос-
ку, потом надвинет обратно на гильзу и затягивается глубоко, как
дышит, для чего держит ее губами неплотно, а рукой мелко трясет,
чтобы подольше в легкие с воздухом, потом подержит, сколько воз-
можно, и только тогда выдохнет это что-то, пахнущее терпко и
вкусно.
И Тамаре давал затянуться, он ей и вина давал понемногу, он и
соблазнил ее как-то случайно и просто - целовал, целовал, влез
под кофточку, расстегнул пуговки - одну, другую, а там уже она
неожиданно вдруг сказала:
- Пусти! Я сама. И сама действительно разделась.
Было это после девятого класса, после каникул летних даже. Та-
мара ездила пионервожатой в лагерь, как и всегда - в тарусу. Мес-
то это знаменитое, старинное, с речкой, лесами, да погодами теп-
лыми, да вечерами душистыми, теплыми, когда любопытные отряды,
где были уже и взрослые балбесы, которые тоже по ночам шастать
хотят по девочкиным палаткам, и некоторые и шастают даже, да бог
с ними - дело молодое, - собираются, значит, вожатые на эдакие
вечеринки. Вечеринки тайные и тихие, чтобы начальник и воспитате-
ли повода не имели сказать что-нибудь или, еще хуже, отправить
домой, а в школу написать про моральный облик.
Они - начальник и воспитатели - знают, конечно, про вечеринки
эти, посиделки, и сами бы не прочь, но на них бремя власти и им -
негоже.
А вожатые сидят где-нибудь в лесу, поют всякие нежности и неп-
риличности и их же - нежности и неприличности - совершают. Разб-
редаются по парам по шалашам, где влюбленным рай, хотя они и не
влюбленные вовсе, а так - от того, что кровь играет, да ночь теп-
лая и звездная. Шалаши эти днем дети строили. Спасибо им, пионе-
рам, хоть здесь от них прок. Особых, конечно, вольностей, не бы-
ло, потому, что стеснялись девичества девушки и юноши боялись
ударить в грязь лицом и опозориться, да некоторые и не знали, что
делать дальше, после объятий. На практике не знали, хотя теорети-
чески давно изучили все до тонкостей из ботаники, зоологии и ана-
томии, которая в 9 классе преподается под хихиканье и сальные шу-
точки. Знали они про первородный грех Адама и Евы и последующие
до наших времен ибо жили они по большей части в одной комнате с
родителями, и родители думали, что они спят, конечно же... Но они
не спали и все слышали. Справедливо, все-таки, замечено древними:
во всем виноват квартирный вопрос.
Но даже призвав на помощь все свои духовные силы и познания,
ни один из вожатых не перешагнул предела. Тамарин мальчик тоже
ничего не рискнул и сохранил ее для Николая коллеги, бывшего го-
лубятника, потом уголовника и фантазера, по которому тюрьма пла-
кала призывно и давно. И доплакалась. Он ее не обошел. Все это
рассказано к тому, что Тамара после каникул вернулась загорелой,
похудевшей, с выгоревшими волосами и голубыми полукружьями у глаз
- от забот о детях и от неоправданных ночных недосыпаний. И можно
ли ее было не соблазнить? Никак, конечно, нельзя было.
Он и соблазнил ее, но не бросил, как положено, а просто пошел
под суд за какую-то неудавшуюся кражу. Тамара по нему не плакала,
да и он повел себя благородно, и разговор меж ними вышел такой:
- Ты меня не жди. Не на фронт иду!
- Я и не собиралась!
- Вот и хорошо, что не собиралась. Ты еще пигалица, и школу
надо кончить.
- Я и собираюсь.
- И я говорю.
Потом была пауза во время которой тоже ничего особенного не
было. Потом конвой повел Николая Святенко в зал суда вершить над
ним суд. Он только крикнул напоследок:
- Вернусь - разберемся. - Помахал руками, снова сложил их за
спину и пошутил с конвоирами:
- Если б тебе такую, хотел бы на мое место?
Она в зал не пошла - что ей там делать? Да и стыдно. Пошла до-
мой.
А ведь у таких ребят бывают такие верные подруги, что и не ве-
рится даже. Он и по 6-7 сроков мотает и каждый раз возвращается,
отмотав срок, а она на месте и хлопочет вокруг, и работает на не-
го, потому что после 6-7 срока-то он инвалид совсем, легкие отби-
ты, кровью харкает и рука одна не гнется. А был он раньше золотой
щипач и в лагерях был в законе, а теперь вот он какой-никакой,
только прошлое у него, да и то - какое у него оно прошлое. Удали
да дури - хоть отбавляй, а свободы мало. Только успеешь украсть
да прибарахлиться, только пиджаку рукава обрежешь, чтобы не ви-
дать, что с чужого плеча, а уже и снова тюрьма. А она снова ждет,
а потом встречает и работает на него, - он ведь и захочет теперь,
а работать не сможет - рука у него или нога и внутри все... А ук-
расть - она больше ему не даст украсть, потому что дети у них уже
подросли и начинают кое-что кумекать. И про отца тоже. Вот и
пусть сидит с детишками, пока она крутится с газировкой - летом,
да с пивом - зимой. Дело надежное: недоливы, пена, разбавка и
другие всякие премудрости - и жить можно. А он пусть с ребятишка-
ми. И больной он - пусть хлопочет пенсию по инвалидности, как
пострадавший на работе в исправительно-трудовых лагерях.
Ты куда это?
- На бега.
- Это что еще за новости?
- А не твоего, Клава, мелкого ума дело.
- Ага! Мое, значит, дело обстирывать тебя да облизывать, да
ублюдков твоих тоже. Вон рты поразевали - жрать просят. Мое, зна-
чит, дело на больных ногах с семи утра твоих же товарищей - пь-
яниц пивом поить? Мое - значит? А это не мое? Куда пес идешь?
- Сказал же, на бега!
- А кой черт тебе там?
- Там Левка Москва и Шурик Внакидку поедут. Шурик месяц, как
освободился. Повидать, да и дело есть.
- Ты, никак, опять намылился? Поклянись, сейчас вот поклянись
здоровьем ребятишек, что ни на какое дело не пойдешь! Сейчас пок-
лянись!
- Да что ты, Клава, как с цепи сорвалась? Сказал же - вернусь
скоро! Разберемся.
И не возвращался опять скоро. А наоборот - года через 4, и то
хорошо, и все-таки с ним она.
Вот такие бывают у таких ребят подруги.
Но Тамара такой не была. И не дожидалась коллегу Николая да и
не долго вспоминала. А когда он вернулся - девочки любили иност-
ранцев. Не одного какого-нибудь иностранца, а вообще иностранцев,
как понятие, как символ чего-то иного и странного.
Во-первых, они чаще всего живут в отелях, а при отелях ресто-
раны, а после - номера, их теперь обставляют шведы, финны и даже
французы. Попадаешь сразу в чистоту, тепло и вот сразу же, как со
страниц виденных уже "Пентхаузов" и "Плейбоев" с мисс и мистерами
америка за 197... С удивительными произведениями дизайнеров: до-
ма, туалеты, ванные и бассейны, спальни и террасы и в них невесты
в белых платьях, элегантные жены с выводками упитанных и элегант-
ных же детей, и, конечно, мужчины в машинах, лодках с моторами
"Джонсон", в постелях и во всем, подтянутые и улыбающиеся, почти
как тот, что тебя сюда привел. Он, правда, не такой подтянутый и
лет ему раза в два с половиной больше, чем тебе, но у него вот
они - эти самые журналы с рекламами "Мальборо", и курят их голу-
боглазые морщинистые ковбои в шляпах и джинсах - сильные и надеж-
ные самцы, покорители дикого Запада, фермеры и миллионеры. А тот,
который тебя сюда привел, с таинственным видом вынимает хрустящий
такой пакетик от "Бон марше", который есть ни что иное как рынок
или просто универмаг, а вовсе никакой не Пьер Карден, но ты-то
этого не знаешь. Ты пакетик разворачиваешь, Тамара, Галя, Люда,
Вера, и достаешь, краснея - колготки и бюстгальтер, который точно
на тебя, потому что все вы теперь безгрудые, почти по моде сде-
ланные Тамары, Гали, Люды, Веры. И 2-й номер - он для вас всех
выбрал безошибочно.
И, взвизгнув, вы или ты бежите его примерять. Здесь же в ван-
ной комнате, а иностранец улыбается вашей непосредственности и
откупоривает уже валентайн и "Тоник" и другие красивые посудины и
ждет.
Он не плохой дядя, этот вот с проседью, и у него в кармане - в
эдаком бумажнике, что открывается гармошкой - и в каждом отделе-
нии - жена и дети, а ты ему, правда, нравишься, а почему бы нет?
- Ты молодая, красивая, загорелая. Не такая, конечно, как 7 лет
назад для Коли Святенко, но все-таки хороша. Вот ты выбежала из
ванной - себя и лифчик показать. Вы оба понравились, потому что
вас поцеловали одобрительно и для начала в локоток.
А могли бы ведь Тамары, Веры, Люды и Галины пойти, скажем, в
Мосторг и купить там то, другое, третье и даже джинсы и "Марльбо-
ро", и тогда трудно было бы дорогим нашим иностранным гостям без
знания почти что языка, доволакивать их до постелей в номерах
отелей.
Не только, однако, за презенты... Но и за...
- С ними хорошо и спокойно. Они ухаживают, делают комплименты,
зажигалки подносят к сигарете и подают надежду на женитьбу. Это
случается иногда, но не часто, потому что предыдущий иностранец
рассказал уже этому - кто ты, что ты, что любишь иностранцев как
явление, и он - этот - прекрасно понимает, что ты с ним, как
"символом" иного и странного.
Есть смешная байка про то, как певица ездила с разными оркест-
рами по всем городам и всегда ее приглашали после концерта почему
-то контрабасисты и все поили ее пивом, а потом вели к себе. Од-
нажды она спросила: "Не странно ли вам, дорогой, что я всегда бы-
ваю приглашена только контрабасами и все они поят меня пивом и
потом... Почему это? "
Вместо ответа музыкант показал ей ноты, которые передавались
одним оркестром другому, и там было написано на партии контраба-
са: "Певица любит пиво, потом на все согласна. "
Похоже, не правда ли? Так и чужеземцы, наверное, на чистом их
языке объясняют друг другу все про вас, Тамары, Веры, Люды, Гали.
И каждый последующий подает вам надежду на бракосочетание только
с определенной целью и коварной своей целью, а, может, и не пода-
ет вовсе, а просто хорошо воспитан.
А вы, если не хамит, не бьет по голове бутылкой и не выражает-
ся, уже и думаете - жениться хочет. Словом девочки любили иност-
ранцев. И ходили к ним охотно, и подарки их, купленные без ущерба
для семейного их бюджета, брали. И так было уже им привычно - де-
вочкам - с иностранцами, так они их любили, что Тамара взяла как-
то утром без спросу даже у фргешного немца Петера 800 марок из
вышеупомянутого бумажника. Трясло ее, когда брала, и подташнива-
ло, и под ложечкой посасывало, от вчерашнего ими выпитого, или от
новизны предприятия, выхватила их все - и за лифчик, но успела,
все-таки, фотографии посмотреть, где петеровская Гретхен с детиш-
ками. Посмотрела и сразу успокоилась, а успокоившись, разозли-
лась. "Еще жениться обещал, паразит", хотя он и не обещал вовсе,
а если бы и так, - она бы все равно не поняла, потому что в ин-яз
ее не взяли еще шесть лет назад, и с тех пор в языкознании она
продвинулась мало - хеллоу знала только, гудбай да бонжур, а так-
же виски-сода, виски-тоник и ай лав ю. Петер из ванной вышел бод-
рый, бритый и сразу к бумажнику. Пропажу обнаружил и смотрит воп-
росительно. А она отрицательно - дескать, знать ничего не знаю!
Не видала я твоих вонючих марок! Нужны больно! Как не стыдно ду-
мать такое! Я что, б... какая-нибудь? Хочешь и лифчик свой парши-
вый обратно возьми! - Она выкрикнула все это очень даже натураль-
но, с негодованием, гневом, покраснела даже от гнева и сделала
вид, что снимает лифчик, но не сняла, - в нем деньги были. К
счастью Петер стал протестовать против возврата лифчика; замахал
руками, давая понять, что ничего такого не думал - показал жеста-
ми, что, дескать он сам вчера был под шафе - здесь щелкнул себя
по шее - в России-то он давно, жесты пьяные изучил уже, щелкнул,
но от волнения промахнулся и попал в кадык, от чего нелепо закаш-
лялся, и оба рассмеялись. Эх! Знать бы Тамаре, что Гретхен-то -
бывшая, что дети-то - ее, и что развод уже оформлен и перед ней
вполне холостой и вдовый гражданин ФРГ, и гражданин этот, по де-
лам фирмы приезжающий вот уже шестой раз за последние пять меся-
цев, последние два раза приезжает из-за нее, и что вот-вот бы еще
чуть-чуть повремени она с кражей, - и досталось бы ей все Петеро-
во невеликое богатство, накопленное бережливым и скромным его
владельцем. И попала бы Тамара с самотеки в эти перины и ванны и,
глядишь, через какой-нибудь месяц щелкали бы невесту молодую в
белом платье, подвенечном все же платье, репортеры, и подруги бы
здесь закатывали глаза - счастливая! Да, счастье было так возмож-
но. Но Петер, хоть и виду не подал, а уверен был, что преступле-
ние совершено предметом его вожделений и намерений.
Был этот самый Петер Онигман немцем, со всеми вытекающими от-
сюда сантиментами, да еще уже и в России нахватался, насмотрелся
пьяных слез и излияний, и почти заплакал Петер онигман над разби-
тыми своими надеждами, потому что он готов был жениться на ней,
даже если у нее незаконченное высшее образование, даже если она
комсомолка, секретарь генерала КГБ, вдова или мать-героиня, но он
не мог, если она без просу взяла, нет, даже нет - просто раскрыла
его бумажник. Но плакал Петер про себя, вслух же он только смеял-
ся до слез и повел подругу свою бывшую вниз кормить последним
завтраком.
Внизу, в холле развернулись неожиданные уже события. Неожидан-
ные для обоих. Трое молодых людей с невинными лицами безбоязненно
подошли к иностранцу и его спутнице, скучая как бы, попросили у
него прощения на нечистом арийском языке, а ее попросили пройти в
маленькую такую, незаметную дверцу под лестницей. Там ее уже жда-
ли другие за столом и за стопкой чистой бумаги. Те и другие - и
пришедшие, и сидевшие - особой приветливости не высказали.
- Ваша фамилия? Имя, отчество?
- Полуэктова. Тамара Максимовна.
- Возраст?
- А в чем дело, простите?
За столом удивленно подняли брови.
- Отвечай, когда тебя спрашивают. - Сказано это было тоном
грубым и пугающим, и Тамара сразу успокоилась.
Заложила она ногу на ногу, закурила дареные марльборо и спро-
сила как можно вульгарнее и презрительнее:
- а почему это вы на ты? Мы с вами на брудершафт не пили.
- Да я с тобой рядом... - Спрашивающий цинично выругался. -
Отвечай лучше! Хуже будет! - пугал он.
Но не запугать вам, гражданин начальник, Тамару. Ее не такие
пугали. Ее сам Колька Святенко, по кличке Коллега, - пугал. Много
раз пугал. Первый раз года три назад пугал, когда вернулся. Когда
вернулся и, как обещал, разбираться начал. Ну... Об этом потом! А
сейчас?
- А что это ты ругаешься, начальник? Выражаешься грязно и за-
пугиваешь. Чего надо вам? Что в номере у иностранца была? Ну, бы-
ла! Вы лучше за персоналом гостиничном следите, а то они две
зарплаты получают - одну у вас - рублями, другую у клиентов - ва-
лютой. Или, может, они с вами делятся? Вот ты, я вижу, уинстон
куришь. Откуда у вас уинстон - он только в барах и Березках? А
откуда галстук? Или вам такие выдают?
- Помолчите, Полуэктова - оторопели все вокруг и ошалели от
наглости.
- Хуже, хуже будет.
Но Полуэктова Тамара не помолчала! Закусила она удила. А тут
еще Петер рвется в дверь выручать, все-таки любовь-то еще не
прошла.
- Хуже?! А где мне будет хуже, чем у вас? Задерживать не имее-
те права! Я этого Петера люблю и он женится на мне! - И с этими
лживыми словами на устах бросилась Тамара к дверце незаметно,
распахнула ее и впустила с другой стороны несостоявшегося своего
жениха, Петера Онигмана - бизнесфюрера и вдовца, втянула его за
грудки в комнатку и в доказательство любви и согласия между ними
- повисла у Петера на шее и поцеловала взасос. И спросили в упор
у Петера работники гостиницы на нечистом его языке:
- А правду ли говорит девица, господин, как вас там? Верно ли,
что вы на ней женитесь? Отвечайте сейчас же! Иначе мы ее за наг-
лость и прыть в такой конверт упрячем, что никто не отыщет. Она у
нас по таким местам прокатится, она у нас такого хлебнет варева,
и всякие еще страсти.
Испугался Петер за Тамару, да и за себя испугался он, потому
что отец его был в плену в Сибири и, хотя вывез оттуда больше
теплых воспоминаний, но были и холодные, например - зима, а Пе-
тер, оттого, что плохо понимал угрозы работников отеля, подумал,
что это его хотят упрятать, прокатить и накормить. И помня папины
бр-р-р при рассказах о сибирской зиме, ответил Петер твердо -
"яволь". Это значило "правда", дескать, и взял Тамару под руку.
А она от полноты чувства принялась его бешено целовать, при
этом глядя победно на опозоренных и обомлевших служащих интурис-
та, целовать и плакать, и смеяться тоже и даже взвизгивать и
подпрыгивать.
И последнее, то есть подпрыгивание, вовсе она выполнила нап-
расно, потому что разомкнулся на ней злополучный лифчик и выпали
из него злополучные 800 марок, и стихло все кругом, и уже задыша-
ли мстительно работники, взялись за авторучки, пододвинули уже
стопки бумаг, а гражданин ФРГ стоял как в воду опущенный, возз-
рясь на пачку денег, будто впервые видел денежные знаки своей
страны, и сомнения его последние рассеялись, а слова были сказаны
- сказал же он уже "яволь", а в Германии слов на ветер не броса-
ют.
А Тамара Полуэктова, с самотечной площади, так и осталась,
подпрыгнув с открытым ртом и растегнувшимся лифчиком и ждала не-
известно чего.
Рассказ Тамары Полуэктовой нам.
Зовут меня Тамара. Отчество Полуэктова, то есть Максимовна,
фамилия Полуэктова. Родилась в 1954 году. Мне 24 теперь. Я от вас
ничего скрывать не буду, вы ведь не допрашиваете. Мама моя совсем
еще молодая, нас у нее двое дочерей - я и еще Ирина. Ирина меня
старше на 3 года, у нее муж - инженер, работает в ящике. Ирка ро-
жать не может после неудачного аборта. Она лет семь назад, когда
я школу кончила, ну когда еще Николая посадили, жила с одним ху-
дожником. Он ее рисовал, ночью домой не пускал, а звонили ка-
кие-то подруги, врали, что далеко ехать, что они на даче, что там
хорошо и безопасно. Мама все спрашивала, какие ребята там, а под-
руги говорили - никаких - у нас девичник и хихикали, и называли
маму по имени-отчеству, как будто они очень близкие подруги,
спрашивали про меня - как там Тамара? - И отцу передавали привет.
Отец старше матери лет на 23. Он раньше в милиции работал, а те-
перь на пенсии. У него орден есть и язва. Он уже года два, как
должен умереть, а все живет, но знает, что умрет и поэтому злой и
запойный, а нас никого не любит.
Он на работе всегда получал грамоты, там все его любили, а до-
ма был настоящий садист, даже страшно вспомнить. Когда я была
совсем маленькой, а Ирка постарше, мы жили под Москвой в малень-
ком домике, и у нас был такой крошечный садик. И мы с Иркой и ма-
мой поливали из леек кусты и окапывали деревца, возились просто
так. Соседи к нам не ходили - отец их отпугивал, он никогда почти
не разговаривал при людях, курил и кашлял. Его окликнут: "Максим
Григорьич! " - а он никогда не отзовется. Говорят, он был конту-
жен, а он не был контужен, он вообще на фронте не был - у него
бронь была. А нас он почему-то всех не любил, но жил с нами, и
мама его просила - уходи! - А он не уходил. И однажды взял, прид-
я с работы, и вырубил весь наш садик, все кусты. Все говорили -
спьяну, а он не спьяну вовсе, он знал, что больше всего нас т а к
обидит, почти убьет. А еще раз - взял и задушил нашего с Иркой
щенка. Щенок болел, наверно, и скулил, он вдруг взял у меня и
стал давить, медленно, и глядел на нас, а щенок у него бился в
руках и потом затих. Мы обе даже не плакали, а орали, как будто
это нас. Он нам отдал и ушел в другую комнату, и напился ужасно.
Пьяный пришел к нам, поднял нас, зареванных, и в одних рубашках
ночных выгнал на улицу. А была зима. И мама работала в заводской
столовой в ночную смену. А мы сидели на лавочке и плакали, и за-
мерзали. А отец запер двери и спал. Когда мама пришла, мы даже
встать не могли. Она нас внесла в дом, отогрела, растерла спир-
том, но мы все равно болели очень долго.
Потом мы уехали к бабушке в Москву, на самотеку, одни, без не-
го, а когда бабушка умерла, отец снова приехал к нам и живет до
сих пор, почему - я не знаю. Мать говорит - жалко. Помрет скоро.
Я всегда училась хорошо, и говорили, что я самая красивая в
классе, и учителя-мужчины меня любили, а женщины - нет. Одна Та-
мара Петровна - наш классный руководитель, учительница ботаники -
мы ее "Морковкой" звали, - просто меня ненавидела, особенно, ког-
да я причешусь или когда я веселая. Однажды нам дали на дом зада-
ние вырастить на хлебе плесень. Хлеб нужно намочить и под стакан,
а через несколько дней - на нем, как вата, это и есть плесень.
Так вот, у меня она на хлебе не выросла, зато выросла на овощах у
нас в ящике под кухонным столом. Я ее, не долго думая, под стакан
и в школу - "Вот, глядите, выросла на морковке". И тут только я
вспомнила про кличку. Был скандал, вызвали мать и строго ее пре-
дупредили, что я вырасту распущенной женщиной. Вот я и выросла.
Учителя оказались прорицателями. Мать работала где-то в торговле,
она и сейчас зав. овощным отделом, но сейчас мы с ней почти не
говорим. Она все время грызет меня, что я работы меняю, а послед-
ние восемь месяцев и вовсе бездельничаю. А мне все обещают помочь
и устроить, но если с кем выспишься - он сразу забывает, а если
нет - тем более. Я уже и не верю никому. Да и потом, у них у всех
своих забот хватает, у всех дети, семьи, кооперативы, друзья и
машины. Мне попадаются, конечно, только семейные, постарше - я
молодых ребят не люблю, с ними скучно, надо самой себя веселить,
а мне с самой собой неинтересно, я люблю, когда он много старше -
ему тогда приятно появиться с молоденькой везде - и у друзей, и в
кабак. Так что попадаются мне семейные (это не очень им и мне ме-
шает) и старшие. Попадаются. А выбираю я с машиной и лучше, если
из торговли или искусства, потому что и те и другие бывают в од-
них и тех же местах: во всяких ВТО и дом-кино на просмотрах, и в
ресторанах - в дж и дл, и там всегда много интересных и знамени-
тых людей, и более интимно, и все тебя уже знают, а со многими
уже успела побыть любовницей, и все про всех знают, потому что
уже всем все похвастались тобой и поделились впечатлениями, но
это не страшно и никому не мешает. Наоборот - кажется, что все
друзья и рады тебя видеть.
А потом у кого-нибудь дома. К себе идти не хочется и остаешь-
ся, и стараешься уснуть одна, а получается - не одна. Раньше зво-
нила и врала матери или подруги звонили, как Ирину тогда давно...
Все повторяется ужасно. Кстати, тот художник - это он заставил ее
аборт делать, хотя врачи отказались. У нее что-то было совсем
плохо с яичниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних
трусиках, чтобы потоньше и красивее, а теплые - попробуй-ка, на-
день наши. Раздеваться начнешь - со стыда сгореть. Говорят, какие
-то французы даже выставку сделали из наших штанов - был колос-
сальный успех. Расхватали на сувениры и просили еще, но больше не
было. Потому что - дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его все-
таки любила, паразита, гнусный такой тип, без бороды, но типичный
богемный мерзавец. Он с ней спал при товарищах и даже ночью ти-
хонько уйдет, как будто в туалет, а сам пришлет вместо себя дру-
га. Это называется - пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ру-
галась и плакала. Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела,
даже была у него с подругой и даже осталась у него.
Как странно: он мне и противен был, как червь, а в то же время
любопытно - что сестра в нем нашла. Я почти уже согласилась, он
начал меня раздевать, дышал и покусывал ухо, нажимал на все эро-
генные зоны, которые у меня совсем не там, где он нажимал, а по-
том вдруг вспомнила, что когда сестре делали аборт у него дома,
он ассистировал врачу - своему другу. Он сам - этот Виктор - ког-
да-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка
говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простынь, гото-
вил инструменты, вату, воду и еще шутил с ней и подбадривал. Все
это я вспомнила, встала вдруг, нахамила ему, обозвала не то
мразью, не то тварью - не помню теперь - пьяна была и уехала. Он
за мной бежал и все спрашивал: "Ты что, очумела? Что с тобой? "
А то со мной, что Ирка моя чуть не умерла, что рожать больше
не будет, что мать ей плешь переела, что муж нет-нет, да и напом-
нит. И еще то со мной, что я их ненавижу - мужиков, которые хуже
баб, болтливых и хвастунов, которые свою семью сохраняют в непри-
косновенности: не дай бог что-нибудь про жену - чуть не до драки,
а сами носят домой и всякую гадость. Уйдет от кого-нибудь, не
подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как ус-
тал и она его еще даже пожалеет и погладит ему спинку, чтобы
снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супру-
жеских обязанностей. Это уже давно - раз в две недели. Она-то ду-
мает, что это она виновата, растолстела, дескать, не крашусь, хо-
жу бог знает в чем, а он просто сыт, пьян, нос в табаке и сегодня
у него уже две было. Да и с ними-то он так, минутку - не больше,
больше уже не может. Но они говорят, что довольны, деньги у него
- вот и довольны, а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот
что со мной.
Рано я стала замечать, что нравлюсь мужикам. И учителям и ре-
бятам из класса, и просто прохожим на улице - они всегда оборачи-
вались и по особенному на меня глядели. И было мне это приятно, и
я шла и нарочно не оборачивалась, не оглядывалась, и знала, что
они смотрят. Летом я ездила пионервожатой в пионерский лагерь от
маминой работы. Плохо теперь помню все лагерные ритуалы - линей-
ки, подъемы флага, военные игры и маскарады в конце каждой смены.
Хотя ребята придумывали разные смешные костюмы и мастерили их бог
знает из чего: из папоротника - юбки и головные украшения индей-
цев, из картона и палок, покрасив их серебряной краской - доспехи
и оружие. Я вместе с ними сочиняла какие-то дурацкие скетчи и
сценки из жизни марсиан, родителей и школы. Я потом вспоминала
это часто, когда училась в ГИТИСе. Я училась в ГИТИСе. Правда.
Меня оттуда отчислили за моральное разложение. Потом. Но пока ра-
но об этом, да и вспоминать жалко и противно.
Еще в лагере помню, как мы - вожатые и мужских, и женских от-
рядов - повзрослевшие уже дети - уединялись в лесу, пели, пекли
картошку и целовались с мальчишками в кустах и в шалашах. Маль-
чишки шарили по телу, дрожали от желания, говорили иногда - "Эх,
ты, целоваться еще не умеешь" а сами - мускулы, как камень, глаза
безумные или закрытые и гладят грудь и колени, и все делают не
так, как надо, а как надо - тогда и я не очень знала, только по
иркиным рассказам, да и не допускала тогда особых вольностей.
А потом я влюбилась. Даже не то, чтобы влюбилась, а закрутил
он меня Николай. Заговорил, запел, задарил и зацеловал. Был он на
восемь лет старше, популярность у него была невероятная. Красивый
и сильный - он совсем ничего не боялся, ни драк, ни родителей, ни
игр, ни темных каких то дел. Я его с детства помню и была в него
влюблена, как кошка, он оставался для меня много лет великим и
недосягаемым. И вот мне сделалось шестнадцать. И все свершилось
внезапно. Я вернулась из лагеря, а мать была в отпуске, отец в
больнице, а Ирка тогда только что вышла замуж и от нас уехала.
Теперь они у нас живут, потому что дом наш скоро сломают, и на
такую семью, вернее на две, дадут, наверное, большую квартиру, а
то и две.
И я оставалась одна две недели. И две недели мы не расстава-
лись. Он увидел меня, подошел так просто и сказал:
- Какие мы, Томочка, стали взрослые да красивые. Нам, Томочка
скоро замуж. Но до замужества не мешало бы нам, Тамара, поближе
познакомиться!
Сейчас мне это смешно, после студенчества, светской моей жиз-
ни, да романов бурных, а тогда казалось верхом красноречия. Он
сочинял стихи, Николай, и пел печальные песни. И в них была блат-
ная жалостливость, которая казалась глубокой печалью, и в них бы-
ли героями какие-то Сережи - честные, несправедливо наказанные,
влюбчивые и тоскующие по своим любимым, а мне казалось, что он
поет про себя: "Течет речка по песочку, бережочек точит, а молода
девчоночка в речке ножки мочит". Про себя и про меня. Наверное,
так оно и было. Он никогда не был груб со мной, нет, он был тер-
пелив и покорен, но иногда давал понять друзьям своим и мне, что
лапу он положил серьезно и крепко. И я это поняла сразу.
И мне было хорошо от того, что у меня есть и хозяин и слуга
одновременно, и думала я, что буду с ним жить, сколько он захо-
чет, и пойду за ним на край света - и стала его женщиной сразу,
как только он этого захотел, и не жалею, потому что не он - был
бы другой, хуже, должно быть.
Целый год мы ходили как чумные, не стесняясь ни родителей, ни
соседей, никого. Девчонки в классе расспрашивали - ну как? - Им
хотелось знать подробности, больше всего в части физиологии. Я
никогда им ничего не рассказывала и они отстали. Пристали педсо-
вет и дирекция, снова пугали маму моим невероятно развратным бу-
дущим и печальным концом где-нибудь в больнице в инфекционном от-
делении или в травматологии, где я буду лежать с проломленным
Николаем Святенко черепом, потому что они знали про Николая, все
про него знали кроме меня. То, что знали они - я не хотела ви-
деть, а то, что знала я - они видеть не могли.
А потом его арестовали за какую-то драку, судили и дали четыре
года, а я уже умела курить и пить. Он меня научил. Но я не жалею.
Не он, так другой бы научил - только хуже. А Николай никогда меня
в темные дела свои не посвящал. А явные я знала. Он любил меня,
жил где-то недалеко и даже работал в кинотеатре - рисовал рекламу
по клеточкам. Фотографию расчертит на клеточки, а потом каждый
квадрат перерисовывает в увеличенном варианте, чтобы похоже было.
Теперь это смешно, а тогда думала - художник!
А его взяли да арестовали, Николая Святенко, первого моего
мужчину, а может, и первую любовь. Потому что все остальные были
уже остальные, даже сильнее, но не первые.
Я готовилась к экзаменам, тут этот арест, и все шушукаются за
спиной, а Тамара Петровна - та в лицо: "Что, дескать, доигралась
со своим уголовником? Может, ты за ним поедешь, как жены декаб-
ристов". Наверное, надо было поехать, тогда бы не было всей пос-
ледующей мерзости, но я готовилась к экзаменам и возненавидела
его за то, что терплю издевательства и позор и в школе, и дома, и
везде. И я не поехала.
** **
x x x
Максим Григорьевич Полуэктов проснулся там, где лег. Еще спя-
щего нещадно донимало его похмелье, да так сильно, что и просы-
паться он не хотел. И не только с похмелья, а так - зачем было
ему просыпаться и что делать было ему, Максиму свет Григорьевичу,
в миру, который он уже давно собирался покинуть, в реальности
этой гнусной, где много лет у него сосало и болело в искрошенной
хирургами трети желудка его. В этой сохранившейся зачем-то трети,
которая и позволяла ему еще жить, но мешала тоже, и давала о себе
знать эта проклятая треть приступами и рвотами. Ничего особенного
не должен был делать он в этом мире, ничего такого интересного и
замечательного, никакие свершения. Однако, все же встал Максим
Григорьевич, где лег, выгнало его сон похмелье. Да и разве сон
это был? Кошмары, да и только.
Какие-то рожи с хоботами и крысиными глазами звали его из-за
окна громко и внятно, сначала медленно расставляя слова, потом,
по мере погружения воспаленного его мозга в слабый сон, все быст-
рее и громче. Звали рожи зачем-то распахнуть окно и шагнуть в ни-
куда, где легко и заманчиво; предлагали рожи какие-то мерзости,
считая, должно быть, что они Максиму Григорьевичу должны понра-
виться. И все громче, быстрее, доходя почти до визга, звучали на-
перебой зовущие голоса.
Иди сюда, Максим, иди, милый, что ты там не видел на диване
своем клопином? Гляди-ка, какая красавица ждет тебя! И предъявля-
ли сейчас же красавицу: то в виде русалки - зеленою и с гнусной
улыбкою, то убиенную какую-то, когда-то даже вдруг виденную уже
женщину - голую и в крови. Встань, не лежи! Выйди-ка, Максим, на
балкон, мы - вот они, здесь, за стеклом, перекинь ноги через пе-
рила, да прыгай, прыгай, прыгай!!!
И русалка, или девица хихикала или плакала и тоже манила руч-
кой, а потом все это деформировалось, превращалось совсем уже в
мерзость и исчезало - если разомкнуть веки.
А теперь, после забытья, которое все-таки наступило ночью -
урывками и трудно, забытья, в какое погружаешься не полностью, с
натугой и вздрагиваниями, и потом холодным, после забытья этого с
вереницей тяжелых сновидений, - надо было, все-таки проснуться
окончательно, спустить ноги с дивана, пойти на кухню и выпить ле-
дяной воды из холодильника, а лучше бы пива засосать, да нет его
- пива-то, ничего нет хмельного в доме, это Максим Григорьевич
знал наверняка, потому что так всегда было, что утром ничего не
было. Но вставать надо. И еще держась за сон нераскрытыми глазами
и цепляясь за него, застонал он - пенсионер и пожарник, бывший
служащий внутренней охраны различных заведений разветвленной на-
шей пенитенциарной системы, оперированный язвенник, желчный и не-
добрый молчун, Максим Григорьевич Полуэктов. Застонал, потому что
подступали и начали теснить улетавший сон вчерашние и давешние
воспоминания, от которых стыдно и муторно, и досадно, и зло берет
на себя самого, а больше на тех, на свидетелей и соучастников пь-
яных его вчерашних действий и болтовни. И излишки желудочного со-
ка уже подступали к горлу и просили спиртного: дай, дескать, тог-
да осядем обратно, вот и спазмы начали стискивать голову и тоже
того же требовать - подай сей же момент, а то задавим, и показы-
вали даже, намекали, как они его, Максима Григорьевича, задавят,
эти спазмы.
И совсем уже некстати вспомнилось вдруг пресытившемуся инвали-
ду, как несколько лет назад в Бутырке измывались над ним заклю-
ченные. Вот входит он в камеру, предварительно, конечно, заглянув
в глазок и опытным глазом заметив сразу, что играли в карты, од-
нако, пока он отпирал да входил, карты исчезли и к нему бросался
баламут и шкодник - Шурик, по кличке "Внакидку" и начинал его,
Максима Григорьевича, обнимать и похлопывать со всякими ужимками
и прибаутками ласковыми. Максим Григорьевич и знал, конечно, что
неспроста это, что есть за этим какой-то тайный смысл и издевка,
отталкивал, конечно Шурика Внакидку и медленно подходил к койке,
где только что играли, искал скрупулезно, вначале даже с радост-
ным таким томлением, что вот сейчас под матрасом обтруханным и
худым найдет колоду сделанную из газет. Из 8-10 листов спрессова-
на каждая карточка и прокатана банкой на табурете, а уголочки вы-
мочены в горячем парафине, а трефы, бубны и черви да пики нанесены
трафаретом. Но никогда, как ни терпеливо и скрупулезно не искал
Максим Григорьевич, никогда он колоду не находил и топал обратно
ни с чем. А Шурик внакидку снова его обнимал и похлопывал, проща-
ясь. - Золотой, дескать, ты человек, койку вот перестелил заново,
поаккуратней. Не нашел ничего, гражданин начальник? Жалко! А чего
искал-то? Карты? Ай-ай-ай, да неужто карты у кого есть? Это вы
напрасно! Ну, ладно, начальник, обшмонал и капай отсюда, а то я,
гляди-ка, в одной майке, бушлатик помыли или проиграли - не помню
уже. Отыгрывать надо! Так, что не мешай мне, человек, будь друг.
Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьезные,
вроде он и не смеется вовсе, а очень даже Максиму Григорьевичу
сочувствует, любит его в глубине лживой своей натуры.
Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не
держал. Шурик голиков по кличке "Внакидку" был человек лет уже 50
-ти, но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все
тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно
уже не навидел,а принимал их как факт - они есть, они свою работу
справляют, а он свое горе мыкает.
Здесь Шурик был уже три или 4 раза, проходил он по делам все
больше мелким и незначительным - карманы да фармазон - и считался
человеком неопасным, заключенным сносным, хотя и баламутом.
Только потом узнал Максим Григорьевич, что карты он не находил
потому, что колоду Шурик на нем прятал. Пообнимает, похлопает,
приветствуя - и прячет, а прощаясь - достает.
Вспомнил это сейчас Максим Григорьевич и в который раз разоз-
лился и выругался про себя. Проснулся, значит. С добрым утром!
Кому с добрым? Вода жажду утолила минут на пять, а потом вырвало
теплым и горьким. Походил хозяин по дому босым, помаялся и снова
прилег. Хозяин... Да никакой он не хозяин в этом доме. Так - тер-
пят да ждут, что помрет. Жена - давно уже не жена. Дочери - не
дочери. Одна все плачет про свои дела, другая - Тамарка - сука.
Второй год с ним не говорит, да и он не затевает разговоров-то.
Больно надо. Она и дома-то почти не бывает, таскается с кем-то и
по постелям прыгает, подлая. Было, правда, затишье в молчаливой
их с Тамаркой вражде. Это, когда она в артистки собралась, да
провавалилась на конкурсе в училище театральное, а он тогда уст-
роился пожарником в театр. Она к нему туда часто приходила, не к
нему, конечно, а спектакли глядеть, но пускал-то ее он, через
служебный ход. Потом она дожидалась актеров, он в окошко видел со
своего поста, как она уходит то с одним, то с другим - то с этим
красивым и бородатым, то, но это уже потом, - с маленьким и хри-
патым, это который песни сочиняет и поет.
При воспоминании о театре снова его передернуло и потянуло
блевать. Насильно выпил он воды, чтобы было - чем, помучился да
покричал над унитазом и снова лег. Сегодня 11 мая, а вчера в те-
атре чествовали ветеранов. Их немного теперь осталось, но были
все же. И Максиму Григорьевичу перепало за орден. Зачем он его
нацепил - орден? Он хотя и боевой - "Боевого красного знамени", -
однако получен не за бои и войну, а за выслугу лет. 25 Лет отслу-
жил - и отвесили плюс к часам с надписью - "За верную службу".
Как розыскной собаке.
Максим Григорьевич сильно выпил вчера на дармовщинку. Со мно-
гими пил, особенно с этим артистом, что с томкой путался. Нехоро-
шо это, конечно, - женатый все же человек, с дитем. Знаменитый, в
кино снимается. А девка - совсем еще молодая, паразитка! Не мое
это, конечно, дело, но все-таки. Так вот, стало быть артист этот
- Сашка Кулешов, Александр Петрович, по правде сказать, потому что
лет ему 35 уже, расчувствовался на орден, тост за него, за макси-
ма Григорьевича, сказал, что вот, мол:
- Мы все входим и выходим из театра. По крайней мере раза два
в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему, как к мебе-
ли, а он де живой человек. С заслугами. И фронт у него за спиной,
и инвалид он, и орден Красного знамени у него. А этот орден за
просто так не дают, его за личную храбрость только. Это самый,
пожалуй, боевой и ценный орден. Выпьем, - сказал, - за человека,
его обладателя, скромного и незаметного человека. И дай ему бог
здоровья.
Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой, спел несколько
военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понрави-
лись, хотя и знал он, что эти-то песни он поет везде, но пишет и
другие - похабные, например, "Про Нинку наводчицу" и блатные. Их
он поет по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на
магнитофон и потом продают. Он - Сашка Кулешов, сочинитель. Ко-
нечно, Максим Григорьевич, песни эти слышал. Тамарка крутила. И
они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как-будто даже и
знаком - похож чем-то на бывших его подчиненных, хотя здесь он
играл, говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим
Григорьевич, хоть и сидел без дела все дни напролет на посту сво-
ем, однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не ин-
тересовало его совсем. Один раз, правда после того, как услышал
дома песни, спросил даже у Тамарки:
- Это кто же такой поет?
- Мой знакомый!
- А он не сидел, часом?
- Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!
Максим Григорьевич даже рот раскрыл от удивления и на другой
день пошел глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Ку-
лешов и играл кого-то в солдатской одежде и пел. И опять Максиму
Григорьевичу понравилось. А вчера он еще тост сказал и подсел, и
песни пел. Нет! Он правда, ничего себе. Бутылку поставил, подли-
вал и, конечно, стал расспрашивать про боевые заслуги и за что
орден.
Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спро-
сит его о чем-нибудь, а он не ответит. Человек и отстанет. А вче-
ра он от выпитого расслабился и стал болтлив, даже расхвастался.
- Да, что орден, Александр Петрович, Саша, конечно, ты мне.
Ордена не у одного меня. Что про него говорить.
- Да не скромничай, Максим Григорьевич!
- А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами воро-
чал, такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения вы-
полнял, что увидь ты меня тогда, лет тридцать назад - ахнул бы, а
лет сорок - так и совсем бы обалдел, - занесло куда-то в сторону
бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому,
что плел пьяный его язык, и уже всякий контроль и нить утеряв,
начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвел.
- Я сам Тухачевского держал!
- Как держал? - Опешил Саша и перестал бренчать.
- Так и держал, Саш, как держут - за руки, чтоб не падал.
- Где это?
- А где надо, Саш!
Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это
просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая
фамилия, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других
он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Гри-
горьевич кого угодно. О чем он сейчас и имел ввиду сказать Саше
Кулешову...
Так и думал Максим Григорьевич, что вскочит сашок после этих
его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих
друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: -
выпьем еще за Максима Григорьевича, потому что он, оказывается,
держал Блюхера! - Ага, еще одну фамилию вспомнил Максим Григорь-
евич.
Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного
своего собутыльника с сожалением и отошел. Больше он ничего не
пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он - пь-
ющий, Кулешов, ох-ох-ох какой пьющий. Все это вспомнил Максим
Григорьевич и его опять замутило.
- И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что
мне с ним детей крестить, - он даже вымученно улыбнулся, потому
что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.
Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повтори-
лось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.
Когда он назад тому четыре года выписывался из госпиталя МВД, где
оперировался, врач его, Герман Абрамович, предупредил его честно
и по-мужски:
- Глядите! Будете пить - умрете, а так - года три гарантия. А
он уже пьет запоем четвертый год и жив, если это можно так наз-
вать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, хотя и умный и
врач хороший.
А помрет Максим Григорьевич только года через три, как раз на-
кануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрет, если
найдет, конечно, чего-нибудь спиртного.
Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмел-
ку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего.
Да откуда же быть у дочерей? Ирка с мужем - как копейка лишняя
завелась, премия зятьева или сэкономленные - они ее сейчас же в
сберкассу, на отпуск откладывают. Они - дочка с зятем - альпиниз-
мом увлекаются. И ездят на все лето в Домбай, то в Баксан куда-то
там в горы. Словом, лазят там по скалам. Особенно зять - Борис
Климов - лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно.
В прошлом году два месяца лежал - привезли переломанного еще в
середине отпуска. Ничего - оклемался и в этом году опять за свое.
Так что нету у ирки денег, Максим Григорьевич, а у Тамарки и ис-
кать не стоит, эта сама у матери на метро берет, да у соседа по-
курить стреляет. Пойти, нешто, к соседу? Так занято-перезанято.
Да и нет, вроде, его еще, соседа. Он где-то на испытаниях. Он го-
рючим для ракет занимается. Серьезный такой дядя, хоть и моло-
денький. Уехал он недели две назад на этот Байканур. Он теперь
часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах: "Произведен
очередной запуск... "Космос-1991". Все нормально и т. д. ", И со-
сед возвращается веселый и довольный, и ссужает Максима Григорь-
евича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не при-
ехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни? Заглянул на всякий
случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не
держит, перепрятала. И сидит Максим Григорьевич на диване, на
своей, так сказать территории, потому что другая вся площадь
квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельем - моральным
из-за ордена и физическим из-за выпитого. Так бы и сидел он еще
долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвенела на
лестничной клетке гитара, раздались веселые голоса и кто-то на-
хально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: есть кто-ни-
будь? Отворяйте сейчас же! А то двери ломать будем! Голос пока-
зался Максиму Григорьевичу очень знакомым и он пошлепал
открывать.
Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились,
потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега,
собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то
еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался... И Коль-
ка лыбился, показывая уже четыре золотых зуба, и у хмыря золотых
был полон рот, а у Кольки шрам на лбу свежий.
- А, Максим Григорьевич, - заорал Колька, как будто даже обра-
довавшись. - Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, -
тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку. "Двин" - успел
прочитать Максим Григорьевич, - "Хорошо живут, гады! " А Колька
продолжал:
Я вот и понятых привел - одного правда. Знакомьтесь - звать
Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище - Штиле-
вой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да
аккуратно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки! Мак-
сим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом зах-
лопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его
сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то
задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещенный
санузел.
Дружески и понятливо переглянулись и вошли сами. Пока Максим
Григорьевич орал, а потом умывался, раскупорили бутылку "Двина",
взяли стопочки в шкафу и, когда вернулся хозяин - обессилевший и
злой, - Колька уже протягивал ему полный стаканчик.
- Со свиданьицем, Максим Григ, поправляйтесь на здоровье, дра-
гоценный наш.
Максим Григорьевич отказываться не стал, выпил, запил водич-
кой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувствен-
но глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла.
Он, вернее, - коньяк. Максим Григорьевич выдохнул воздух и спро-
сил:
- Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уго-
ловная твоя харя? - ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно,
а так, чего на язык пришло.
- Так там написано, - пошутил Колька, - лестничная клетка -
часть вашей квартиры, значит там можно петь, даже спать при жела-
нии. Давай по второй.
Выпили и по второй. Совсем отпустило Максима Григорьевича, и
он проявил даже некоторый интерес к окружающему.
- Ты когда освободился?
- Да с месяца два уже!
- А где шманался, дурья твоя голова?
- Вербоваться хотел там же, под Карагандой, да передумал. До-
мой потянуло, да и дела появились, - Колька с толиком перегляну-
лись и перемигнулись.
- Ну дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки - дела
твои, да еще темные. В Москве-то тебе можно?
- Можно, можно, - успокоил Колька, - я по первому еще сроку,
да и учитывая примерное мое поведение в местах заключения.
- Ну, это ты, положим, врешь! Знаю я твое примерное поведение!
Максим Григорьевич выпил и третью.
- Знаю, своими же глазами видел!
Это была правда. Видел и знал Максим Григорьевич Колькино при-
мерное поведение. Года три назад, когда путалась с ним Тамарка,
ученица еще, и когда мать пришла зареванная из школы, попросила
она:
- Ты ведь отец, какой-никакой, а отец. Пойди, поговори с ним!
- Максиму Григорьевичу хоть и плевать было, с кем дочь и что, но
все же пошел он и с Николаем говорил. Говорил так:
- Ты это, Николай, девку оставь. Ты человек пустой да риско-
вый. Тюрьма по тебе плачет. А она еще школьница, мать вон к
директору вызывали.
Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и обозвал разно -
мусором, псом и всяко, а потом сказал:
- Ты не в свое дело не суйся! Какой ты ей отец. Знаю я какой
ты отец. Рассказывали да и сам вижу. А матери скажи, что томку я
не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, ее завидев, в под-
воротни прячется и здоровается уважительно. А если бы не я - лез-
ли бы и лапали. Та что со мной ей лучше, - уверенно закончил Ни-
колай.
Максим Григорьевич и ушел ни с чем, только дома ругал Тамарку
всякими оскорбительными прозвищами и мать ими же ругал, и сестру
с мужем, и целый свет.
- Пропадите вы все - вся ваша семья поганая да блядская. Не
путайте меня в свои дела. Я с уголовниками больше разговаривать
не буду. Я б с ним в другом месте поговорил. Но, ничего, - может
быть еще и придется.
И накаркал, ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную ка-
кую-то драку с поножовщиной да с оскорблением власти. И по стран-
ной случайности все предварительное заключение просидел тот в Бу-
тырке, в камере, за которой Максим Григорьевич тогда следил. Он
как сейчас помнит, Максим Григорьевич, - входит он, как всегда,
медленно и молча в камеру и встает ему навстречу Николай Святен-
ко, по кличке Коллега, - уголовник и гитарист, наглец и соблазни-
тель его собственной, хотя и нелюбимой, дочери. И совсем не заг-
рустил он от того, что грозило ему от 2 до 7, по статье 206 (б)
уголовного кодекса, а даже как будто наоборот, чувствовал себя
спокойнее и лучше.
- А-а, Максим Григорьевич - ненаглядный тесть. Прости, канди-
дат только в тести. Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, Мак-
сим Григорьевич. Ты ведь и принесешь чего-нибудь, чего нельзя, -
подмаргивал ему Колька, - по блату да по родственному, и послаб-
ление будет отеческое мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ По-
луэктов?
Максим Григорьевич, как мог, тогда Кольку выматерил, выхлопо-
тал ему карцер, а при другом разе сказал:
- Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление
сделаю! Всю жизнь твою поганую, лагерную помнить будешь. Николай
промолчал тогда, после карцера, к тому же у него на завтра суд
назначен был. Он попросил только:
- Тамаре привет передайте. И все. И пусть на суд не идет.
Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал. А на дру-
гой день Кольку увезли и больше он его не видал и не вспоминал
даже. И вдруг - вот он, как снег на голову, с коньяком да с дру-
гом, как ни в чем не бывало - попивает и напевает:
- Снег скрипел подо мной, поскрипев затихал,
И сугробы прилечь завлекали.
Я дышал синевой, белый пар выдыхал,
Он летел, становясь облаками!
- Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? - Спросил мак-
сим Григорьевич. - На работу думаешь или снова за старое?
- За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекла-
му рисовал, а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один
фраер хорошо разбанковался - третий круг подряд всех чешет, на
кону уже 200 было, ну, и я, хоть и выпивши - вижу передергивает
он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью за-
лился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы с ним
минут десять разбирались. А пока милиция подоспела, соседи. Стали
вязать. А я вашего брата недолюбливаю, - извинился Колька, - те-
перь люблю больше себя, а тогда дурной был, не понимал еще, что
власть надо любить. И бить ее очень даже глупо. Ну, и конечно ми-
лиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая и срок схлопотал
я ни за что. Да что теперь об этом. Это быльем поросло.
- А ямщик молодой не хлестал лошадей,
Потому и замерз, бедолага, -
пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что если бы
ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы,
и не умер. Так всегда, дескать, в несправедливой этой жизни -
добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет.
Песня Максиму Григорьевичу показалась хорошей и странно напом-
нила песни Саши Кулешова - артиста и вчерашнего собутыльника.
Опять засосало у него под ложечкой от досады за давешнее хвас-
товство и, отгоняя ее, досаду, Максим Григорьевич спросил для
приличия,что-ли у Толика - дружка Колькиного, который во все про-
должение разговора только лыбился и подпевал:
- А ты чем занимаешься?
- Я-то? Я - пассажир.
- А-а, - протянул Максим Григорьевич, хотя и не понял, -
кто-кто, говоришь?
- Пассажир! По поездам да такси. Работа такая - пассажир. Мак-
сим Григорьевич недоверчиво так взглянул на него, но, решив не
показать виду, что такой профессии он не знает, больше спрашивать
не стал. "Ну их к дьяволу, - народ коварный, да подковыристый, -
нарвешься опять на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешь-
ся".
- Ну, а ты-то, ты-то, Николай, что делать будешь?
Снова переглянулись дружки и Николай ответил:
- Пойду в такси, должно быть, шофером. Поработаю на план и на
себя маленько. - Разговор шел вот уже час почти, а Николай про
Тамарку не спрашивал. Ждал, должно быть, что Максим Григорьевич
сам скажет. А тот не торопился, тянул резину, может нарочно, что-
бы помучать.
А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару,
бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разре-
шил - не ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней
и грустить и печалиться. Там - под Карагандой, где добывал он с
бригадой уголь для страны, ночью, лежа в бараке, вымученный и вы-
жатый дневной работой, отругавшись с товарищами или поговорив
просто, должен был бы он засыпать мертво. Но сон не шел, он и
считал чуть ли не до тысячи, и думал о чем-то приятном, всплывали
в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и
ленька сопеля, у которого брат на "Калибре", и позднейшее - мно-
гочисленные его рисковые и опасные похождения, и, конечно, женщи-
ны. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще паца-
на, брали его ребята к гулящим женщинам. Были девицы всегда
выпившие и покладистые. По нескольку человек пропускали они в
очередь ребят, у которых это называлось - ставить на хор. Проис-
ходило это все в тире, где днем проводили стрельбы милиционеры и
досаафовцы, стреляли из положения лежа. Так что были положены на
пол спортивные маты и на них-то и ложились девицы, и принимали
однодневных своих ухажеров пачками, в очередь, молодых, пьянова-
тых ребят, дрожащих от возбуждения и соглядатайства. - Да ты же
пацан совсем, - говорила одна Кольке, когда он пришел туда первый
раз. - Молчи, шалава! - Сказал тогда Колька как можно грубее и
похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью мальчишес-
кий свой страх. Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом
сказала: - Ну вот и все! Ты - молодец. Хороший будешь мужик. - И
отрезала очередному - следующего не будет. Хватит с вас. - Встала
и ушла. Запомнил ее Колька - первую свою женщину и даже потом
расспрашивал о ней у ребят, а они только смеялись, да и не знали
они, откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому
что не был он тогда молодцом, и так... Ни черта не понял от вол-
нения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте -
не так надо, Коля, давай покажем, как. А другая девица на мате
рядом, которая уже отдыхала и отхлебывала из горлышка водку,
рассказывала с подробностями, как подруге ее, то есть сейчасной
Колькиной любовнице, год назад ломали целку. Был это некто Вита-
лий Бабешка, знаменитый бабник и профессорский сынок. Все это
Колька слышал и не мог сосредоточиться и понять - хорошо ему или
нет.
Потом были другие разы, были и другие, совсем девчонки. Их за-
волакивали в тир насильно, они отдавались из-за боязни и потом
плакали, и Кольке было их жалко.
Когда стал он постарше, появились у него женщины и на несколь-
ко дней и дольше, был у него даже роман с администраторшей кино-
театра, где он работал. Администраторша была старше его лет на
десять, крашеная яркая такая блондинка. Николаю она казалась са-
мым верхом совершенства красоты и, когда она оставила его, през-
рев ради какого-то циркача, гонщика по вертикальной стене, он
чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог. Но не стал. А нап-
ротив даже, подошел как-то к окончанию аттракциона с явным наме-
рением покалечить циркача, а потом заглянул в павильон, сверху
оттуда все видно и так был потрясен и ошарашен, что не дождался
гонщика, а просто ушел.
Эти и другие истории вспоминались и мелькали в глазах его,
когда отдыхал в бараке на нарах в старом непереоборудованном ла-
гере под Карагандой. Эти и другие, но чаще всего всплывало перед
ним красивое Тамаркино лицо, всегда загорелое, как в тот год,
после лета, когда у них все случилось. Он и подумать никогда не
мог, что будет вспоминать и тосковать о ней, даже рассмеялся бы
если бы кто-то предсказал подобное. Но у всех его друзей и недру-
гов вокруг были свои, которые, как все друзья и подруги надея-
лись, ждали их дома. Была это всеобщая и тоскливая необходимость
верить в это - самое, пожалуй, главное во всей этой пародии - на
жизнь, на труд, на отдых, на суд.
И глубокое Колькино подсознание - само выбросило на поверх-
ность прекрасный Тамаркин образ и предъявляло его каждую ночь ус-
талому Колькиному мозгу, как визитную карточку, как ордер на
арест, как очко - 678-8. И Колька свыкся и смирился с образом
этим назойливым и даже не мог больше без него, и если б кто-ни-
будь теперь посмеялся бы над этими сантиментами, Колька бы прибил
его в ту же минуту. И лежал он с зарытыми глазами и стонал от
тоски и бессилия. Но ни разу не написал даже, ни разу не просил
никого ничего передавать, хотя все, кто освобождался раньше,
предлагали свои услуги. - Давай, Коллега, письмо отвезу, - Кольку
уважали в лагере за неугомонность и веселье, - чего мучаешься?
Писем не ждешь и не получаешь! Помрешь так!
- Ничего, - ответил он, - приеду - разберемся. - Писем он и
вправду не получал и даже сестрам запретил настрого писать, а
дружки и не знали, где он, да и Тамара тоже.
А сейчас сидит он в ее доме и не спрашивает у отца ее, из са-
молюбия, что-ли, ничего о ней. Пьет с ним, с Максимом Григорьеви-
чем, да перекидывается не значащими ничего фразами и напевает:
- Что вы там пьете? Мы почти не пьем.
Здесь снег да снег при солнечной погоде!
Ребята, напишите обо всем,
А то здесь ничего не происходит,
- пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, напевая
нехитрую мелодию:
- Мне очень не хватает вас,
Хочу увидеть милые мне рожи,
Как там Тамарка, с кем она сейчас?
Одна? Тогда пускай напишет тоже.
- Колька нарочно Тамарка, вместо положенного - Надюха.
- Страшней быть может только страшный суд, -
Письмо мне будет уцелевшей нитью.
Его, быть может, мне не отдадут,
но, все равно, ребята, напишите.
- закончил Колька просительно и отчаянно, с закрытыми глазами
и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, от чего вышло уж сов-
сем тоскливо.
- Ты откуда эту песню знаешь? - спросила она, когда он открыл
глаза и взглянул на нее.
- Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов
называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за плен-
ки. Они все заигранные по 100 раз, мы вечерами слова разбирали и
переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время
шмонов, обысков то есть, листочки отбирало. Он вроде где-то си-
дит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про
него болтают. Мне человек десять разные истории рассказывали. Но,
наверное, все врут. А тебе понравилось?
- Понравилось, - тихо сказала Тамара, - спой Коленька еще, -
попросила она.
- Потом! - он снова приблизился к ней, отложив гитару, и поп-
росил: - ты, может, все же поцелуешь меня, Том? !
Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в
подобном случае сделать - отворил он балконную дверь, перекинулся
одним махом через перила и погрозил, что разомкнет пальцы, если
она его сей же момент не поцелует в губы страстно и долго, в гу-
бы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что
ли, обстановку, вовсе не рассчитывая, что просьбу его удовлетво-
рят. Но, неожиданно для него и для себя, Тамара подошла к нему,
висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и
горячо, может быть и не страстно, но горячо.
Мгновенно как-то промелькнуло в ее голове: "Вот я ему так и
отомщу - Сашке. Вот так". А он уже поднимал руки, снова тело свое
перекинул на балкон, и начал целовать ее сам, как голодный пес
набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажаты-
ми нос и рот, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как...
- Запри дверь, - сказала Тамара. - Псих! Придут ведь сейчас.
Он поднял ее на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей сво-
ей драгоценной подошел к двери и запер. Так же тихо понес ее к
дивану.
- Не сюда, - сказала она, - в мою комнату.
Она слышала, как колотится и рвется из-под ребер его сердце,
как воздух выходит из груди его и дует ей в лицо. И она обняла
его и притянула к себе, а он бормотал, как безумный - Томка! Том-
ка! - И закрывал губы ее телом, дышал ее запахом, ею всей и про-
валивался куда-то в густую горячую черноту, на дне которой было
блаженство и исполнение всех желаний, плавал в обнимку в терпком
и пахучем вареве, называемом наслаждение.
И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бро-
сило его в эти минуты. Очнулся только услышав:
- А теперь, Коля, правда - уходи и никогда больше не возвра-
щайся. Слышишь? Я прошу тебя, если любишь. Сейчас мне надо одной
побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.
- Не уйду я никуда, Тамара! И вернусь обязательно! И ни с кем
тебя делить не буду. Ты же знаешь, что Колька Коллега держит
мертвой хваткой. Не вырвешься!
Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень плохо!
- Кто-нибудь обидел? - Убью!
- Ну вот, убью! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал
ты кого убивать собираешься?
- Кого же?
- Я, Коля, вот уже три года с Кулешовым Сашей, которого песню
ты мне спел и который сидит или убит - все сразу. Ни то, ни дру-
гое, Коля. Живет он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с
ним плохо.
На все, что угодно, нашел бы ответ Коллега, на все, кроме это-
го, потому что еще там, в лагере, казалось ему, что знает он это-
го парня, что встреть он его - узнал бы в толпе, что появись он
только, и стали бы они самыми близкими друзьями, если душа его
такая как песни - не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Коль-
ка, чтобы привезли его в лагерь, да и не он один - все кругом
мечтали и хотели бы с ним поговорить хотя бы. Всего ожидал Коль-
ка, только не этого. И не зная, что и как ответить и как вести
себя не зная, встал Колька и вышел, не дожидаясь дружка своего и
Максима Григорьевича.
|
